• опубліковано 2020-01-04

Б. Сопельняк. Для опознания не пригоден

26 років тому відбувся Новорічний штурм Грозного – столиці самопроголошеної Республіки Ічкерія. «Федерали», солдати збройних сил Російської Федерації, зазнали великих утрат. Видання всього світу облетіли фотографії - тіла російських солдатів на вулицях Грозного, об`їдені собаками. Серед тих, хто штурмував Грозний, були й українці - переважно молоді офіцери, які ще за Радянського Союзу вступили до військових училищ на території РФ, і по їх завершенні були забов`язані відслужити 5 років вже у російській армії. Більшість з них потім повернулась на батьківщину, а декотрі навіть брали та беруть участь у Війні на Донбасі. Але про це ніхто не любить згадувати... Хоч у кожного, хто в той час був у РФ та стикався з цією проблематикою, закарбувались у пам`яті якісь страшні моменти: морг у військовому госпіталі ім. Бурденка у Москві  чи не наймоторошніше місце у світі, сп`янілий військовий прокурор, що біля пивнухи у підворітні, в розтібнутому бушлаті та тельнику, ковтаючи сльози, розповідає про моторошні факти розслідувань, відеоматеріали, відзняті московськими правозахисниками на території Чечні - з загиблими мирними мешканцями та їх зруйнованими оселями. Внаслідок Першої Чеченської у РФ станом на 1999 рік залишалось 279 неідентифікованих загиблих... Московський публіцист, уродженець України Борис Сопельняк, займався розслідуваннями справ неідентифікованих. Він написав докладну статтю про це, якої не має на просторах інтернету. На превеликий жаль, вона актуальна й для наших реалій. Пропонуємо ознайомитись з нею...

 ***

Я знаю, что такое война. Я видел смерть, видел убитых и раненых в Афганистане, Сумгаите, Баку, Ереване, Вильнюсе, Риге, но тогда, в горячке боя, окруженный соратниками и друзьями, не ощущал ни особенного страха, ни отвращения от зловонных трупов.

Но здесь... Обезображенные, полуразложившиеся, изъеденные мухами, вшами и крысами трупы. Иногда даже не трупы, а просто скелеты с чем-то бурым, болтающимся на ребрах. Или оторванные головы. Или то, что когда-то было ногами и руками...

И все это чьи-то отцы и сыновья, женихи и братья, внуки и племянники. За что 18—20 летних мальчишек превращают в обугленные скелеты, в груды бесформенных обрубков, в пепел? За какие грехи они платят?! Теперь я знаю, как становятся безбожниками — невозможно верить в того, кто допустил это. И еще я знаю, как остановить войну: надо хотя бы на денек откомандировать в лабораторию № 124, расположенную в Ростове-на-Дону, всех генералов с Арбата и Житной улицы. Ведь за все время существования лаборатории там не было ни одного столичного генерала. На экскурсии в Грозный они ездят, в штабе округа бывают, покрасоваться в Думе прямо-таки рвутся, а поговорить с врачами и санитарами, готовящими к отправке «груз 200», посмотреть в глаза обезумевших от горя матерей у них нет ни времени, ни желания.

Итак, я в госпитале Северо-Кавказского военного округа. Сопровождающий меня офицер крайне взвинчен, агрессивен и... запуган. Он никак не может понять, как я сюда попал, кто разрешил — ведь все, что касается жертв Чеченской бойни, является и военной, и государственной тайной. Я ссылаюсь на каких-то знакомых из Генерального штаба и максимально вежливо объясняю, что меня прежде всего интересует работа по опознанию личности погибших, ведь тела зачастую поступают изуродованными до неузнаваемости и родителям отдают не их сыновей, а, если так можно выразиться, то, что попадет под руку. А это никуда не годится: всем известно, доходило даже до того, что приходилось раскапывать могилы и отправлять гробы по другому адресу. В лаборатории же есть специалисты, которые разработали уникальные методы идентификации тел погибших — об этих людях я и хочу рассказать.

Подполковник смягчился, но когда увидел меня среди патологоанатомов — а они тоже входят в группу экспертов —  то сильно разволновался. Оставалась последняя надежда: я не выдержу жуткого зрелища вскрытия полуразложившихся трупов. Но я не оправдал его надежды. Тогда подполковник запретил мне доставать фотоаппарат.

Не буду рассказывать, как врачи извлекают из тел пули и осколки, как зашивают разрезы, как одна спецбригада одевает ребят в новенькую форму, другая запаивает в цинковые гробы с окошечками, а перейду к проблемам идентификации. Слава Богу, сопровождающего меня подполковника куда-то вызвали и я, наконец, смог поговорить со специалистами.

— Вчера у нас было 223 тела, — рассказывает начальник лаборатории подполковник медицинской службы Владимир Владимирович Щербаков. —- Да еще сегодня прибыло двадцать пять. Мы их делим на три категории. Первая — пригодные для визуального опознания, мы их называем «белыми», по цвету привязанной бирки. Вторая — условно-пригодные, иначе говоря, «желтые». И, наконец, непригодные для опознания — мы их называем «красными». С первой группой особых хлопот нет: как правило их опознают сопровождающие лица, которые их знали по совместной службе. Поэтому быстренько обрабатываем тело, одеваем, запаиваем и отправляем родителям.

С «желтыми» сложнее. У них либо напрочь разрушено лицо, либо вообще нет головы, но на теле есть родинки, рубцы от ранее сделанных операций, татуировки, на костях следы ранних переломов. Если это записано в медицинской книжке, проблем с опознанием нет, а если эти данные не внесены, приходиться приглашать сослуживцев, а то и родителей.

— И вы показываете им труп? — ужаснулся я.

— Что вы, ни в коем случае! Все снимаем на фото- и видеокамеру и показываем только детали, но ни в коем случае не обезображенное лицо. Родителям мы прямо говорим: будет лучше, если вы сохраните в сознании образ своего мальчика таким, каким его знали при жизни — и многие родители это понимают. Хотя формально они имеют право посмотреть и на тело — не скрою, что на это соглашаются немногие.

Но больше всего проблем с «красными». Это обугленные, скелетированные или так разрушенные взрывом, что никаких внешних признаков позволяющих идентифицировать тело, просто нет. Если при опознании «белых» и «желтых» обязательно присутствует кто-то из знавших этого человека при жизни, то идентифицировать «красного» может только специалист и только с применением специальных методов исследования. Скажем, по костям можно установить возраст, пол, рост и даже расу человека. Но ведь этого мало. Чтобы идти дальше, нужно решить чисто правовые вопросы, которые нередко мешают нашей работе.

Тот же эксперт МВД находится в куда более привилегированном положении, нежели мы. После возбуждения уголовного дела по факту обнаружения неопознанного трупа, он имеет право отделить голову и руки с последующим скелетированием, то есть удалением мягких тканей. Руки нужны для того, чтобы сделать отпечатки пальцев и проверить в главном информационном центре, не состоял ли этот человек на учете в органах МВД. А если обнаружится прижизненная фотография подозреваемого, то методом фотосовмещения с черепом можно установить, тот это человек или другой.

Мы же на это не имеем права. Около двухсот «красных» тел лежит в вагонах-рефрижераторах, и мы не можем к ним подступиться. Несколько десятков тел не удастся идентифицировать никогда — они превращены в пепел. Но есть и такие, которые мы все же опознаем. Полтора года пролежал у нас Роман Тулин (мы, конечно же, не знали, что он Тулин). Сняв на свой страх и риск отпечатки его пальцев, мы отправили их в главный информационный центр. Оказалось, что до призыва в армию он проходил по какому-то делу и его дактилоскопировали. Когда сравнили отпечатки, тут же установили личность погибшего.

А сколько вокруг этого всякого рода спекуляций! То какой-нибудь полевой командир заявляет, что солдат -такой-то у него в плену, то какие-нибудь гадалки или экстрасенсы внушают бедной матери, что сына надо искать там-то и там-то. Матери мечутся по Чечне, ищут, тратят последние деньги, а их дети давным-давно лежат у нас. Именно так было с сыновьями Покусаевых, Мелеховых, Мухаевых, Асеевых, Галкиных и многих других.

Бывало, мы обнаруживали: к нам попали чужие. Совсем недавно передали чеченцам тела их четырех земляков.

— Но как вам это удается? В случае с Тулиным — ясно. А с другими?

— Наука не стоит на месте. Скажем, мы впервые применили на практике методику докторанта Военно-медицинской академии Ковалева. Он предложил сравнивать прижизненные флюорограммы с посмертным рентгеновским снимком грудной клетки. Так как флюорограммы делают всем призывникам, мы заложили их в компьютер. Туда же — и рентгеновские снимки поступивших к нам тел. Машина сама ищет и очень часто находит совпадающие один к одному признаки. Программу создали наши сотрудники, и мы этим очень гордимся.

— А если грудная клетка разворочена взрывом и ребер практически нет?

— Тогда сравниваем гребешковые узоры рук и ног тела с такими же отпечатками родственников. Некоторые особенности этих рисунков передаются по наследству — и эксперт без особого труда устанавливает, кто чей сын.

— Тогда зачем все эти исследования крови, чтобы по формуле ДНК установить отцовство какого-нибудь загулявшего алиментщика? Взять отпечатки его пальцев — и вся недолга.

— Верно. Возня с кровью совершенно ни к чему. Отцовство можно установить методом дактилоскопии.

— Владимир Владимирович, напрашивается весьма любопытный вывод: не худо бы дактилоскопироваться всем, кто служит или работает в групах риска. Ведь это не только солдаты, но также пожарные, альпинисты, летчики, шахтеры, моряки, спасатели и многие, многие другие.

— С моей точки зрения, да. Никто не знает, где, когда и как он умрет или погибнет, но чтобы потом было меньше хлопот... Я понимаю всю деликатность этой проблемы, но мы уже разработали специальную карту и даже представили ее в Думу. В этой карте отражены характерные признаки военнослужащих, включая зубную формулу, описание родимых пятен, татуировок, рубцов от операций, следов травм, а также обязательное дактилоскопирование. Пока что мы на это не имеем права: как я уже говорил, нет законодательной базы. А людей, Которые кричат, что наши предложения ущемляют права человека, сколько угодно — и никто из них не задумывается о том, что или они сами, или их родственники могут оказаться в нашей лаборатории.

— С этим ясно. Но вернемся к проблемам, с которыми вы сталкиваетесь каждый день. Что вы делаете, если тело обуглено, грудная клетка разрушена, отпечатки пальцев снять невозможно, но цела голова?

— В принципе, за то, что я отделю для исследований голову, а затем ее скелетирую, чтобы работать с чистым черепом, под суд меня никто не отдаст. Но что я скажу матери, когда установлю личность погибшего? Что он потерял голову по дороге в морг? Эксперт не имеет права ни на недомолвки, ни тем более на ложь. Мы работаем по жесткому принципу: «Не врать!» Именно поэтому разработали еще одну хитрую методику. Дело в том, что череп каждого человека имеет тридцать характерных антропометрических точек. Мы берем прижизненную фотографию, отмечаем эти точки и вводим в компьютер. А вот чтобы лишний раз не травмировать родителей, создали специальную рентгеновскую установку, которая позволяет делать снимки черепа, не отделяя головы от тела.

Это изображение тоже вводим в компьютер. А дальше дело техники — компьютер сам находит нужные нам тридцать точек. Впрочем, посмотрите сами, как работает эта установка — она в соседнем кабинете.

 

СКОЛЬКО БУДУ ЖИТЬ, СТОЛЬКО БУДУ ИСКАТЬ…

Как на беду, у компьютера я сидел не один, а рядом с миловидной, еще молодой женщиной.

— Чуть покрупнее, — каким-то неживым голосом попросила она эксперта.

Иссиня-трупный цвет изображения стал фиолетовым.

— Нет, не то. Родинки не видно. Она у Сашки на левом плече. А это какое?

— Правое.

— Покажите левое.

Замелькали кадры — развороченная грудь, оторванная нога. Женщина не шелохнулась.

— Ага, плечо, — встрепенулась она. — А почему нет родинки?.— вглядывалась она в зияющую рану:

— Может быть, сорвало вместе с кожей? — предположил эксперт.

— Может быть... А какой у этого мальчика рост?

— Сто восемьдесят.

— Сашка покороче... То есть... пониже. Нет, это не он. Давайте следующего.

Эксперт вставил новую кассету, и женщина снова прильнула к экрану.

Я сидел рядом, замерев в оторопи от всего происходящего. Вы только представьте состояние матери, ищущей на трупе хорошо ей известную родинку сына! Сколько раз она эту родинку гладила, целовала, говорила, что родинка на этом месте — к счастью, сколько раз любовалась крепкими плечами и стройным торсом своего Сашки, а теперь... теперь разглядывает ползающих по этому торсу мух: на экране они почему-то выглядят особенно мерзко.

Я поздравил высохшую от страданий мать — поздравил с тем, что она не нашла своего Сашку.

— Значит, жив, — не очень уверенно сказал я. — Может быть, в плену или в заложниках...

— Может быть, — кивнула она. — Буду искать. Сколько буду жить, столько буду искать.

Я вернулся в кабинет Щербакова; Там, собрав в кулак всю свою волю, загнав под сердце слезы, крепкий семидесятилетний мужчина (потом оказалось, что ему всего сорок пять) подписывал акт опознания сына.

— Вы уверены? — еще раз уточнил Щербаков.

— Да. Это Ромка. Это он. Я знаю. Я же его на руках носил. Даже на одной. Он был смелый.

—       Замечаний по работе экспертов не имеете?

— Нет. Спасибо. Без вас я бы его не нашел. А теперь похороню. Около дома. Под его любимым вязом! — сорвался он на крик и зарыдал.

— Пойдемте отсюда, — предложил белый как мел Щербаков. — Не могу. К трупам, крови, калекам привык, а к слезам, особенно мужским, не могу.

— Вы очень бледны, — сочувственно заметил я.

— А-а, — махнул он рукой. — Стрессы. И вообще, у судмедэкспертов и патологоанатомов румянец на щеках бывает только от туберкулеза — это наше профессиональное заболевание.

Когда сели в потрепанный «уазик», водитель включил приемник и на весь салон заголосила Пугачева. Владимир Владимирович еще больше побледнел, и вдруг его прорвало.

— Выключи! — закричал он. — Немедленно выключи!

Испуганный солдатик нажал сразу и на кнопку приемника, и на тормоза.

— Ладно, поехали, — как-то сразу обмяк Щербаков. — Только медленно. Дай отдышаться. Извините, — обернулся он ко мне. — Это срыв. И не первый... Кого угодно слушаю нормально, а Пугачеву не могу. Ассоциации... Новогодняя ночь 95-го. Я во Владикавказе. По телевизору поет Пугачева, а к нам несут трупы. Искореженные, обожженные, обезображенные мальчишки из печально известной Майкопской бригады, штурмовавшей Грозный. Белый дом, Кремль, Москва, вся Россия пела, веселилась, чокалась шампанским, а ребятишки по чьему-то приказу шли лоб в лоб на боевиков. И умирали. Десятками. Под песни Пугачевой. С тех пор как только услышу Пугачеву — перед глазами та кошмарная ночь.

— В отпуск надо... Отдохнуть, развеяться, — посоветовал я.

— Какой там отпуск?! Работаем по двенадцать часов в сутки, без праздников и выходных. Впрочем, сегодня если не праздник, то своеобразный юбилей, — горько усмехнулся он. — Тысячный труп, поступивший к нам в течение этого года. Обрабатывать его будет великолепный патологоанатом из Военно-медицинской академии полковник Рогачев. Поговорите с ним. Умнейший и интеллигентнейший человек. Да и дело знает, как никто из нас.

Михаил Васильевич Рогачев действительно очень милый и симпатичный человек, словом, типичней петербургский доктор. И хотя он специалист не по живым людям, впечатления это не меняет. Застал я его за обычным делом — он возился с обезображенной головой, так что обменяться рукопожатием не удалось. Я подождал, пока он закончит, а потом мы сели в тенечке и немного поговорили.

— Скажите, можно ли судить по характеру, боевых травм о том, что происходит в Чечне? — спросил я.

— Конечно, — поправил очки Михаил Васильевич. — Я здесь уже третий раз, так что могу сравнивать. В 95-м, когда Майкопская бригада штурмовала Грозный, тела поступали в основном либо обугленные, либо со взрывными травмами. Это значит, что бои шли на улицах, а ребята сидели в танках, бэтээрах и БМП. Сейчас гораздо больше пулевых и осколочных. Вывод: перед бронетехникой пустили пехоту, и ее расстреливают из автоматов, пулеметов и гранатометов. Довольно много погибших от одной-единственной пули. Это работа снайперов. Одного такого стрелка я уже вычислил: бьёт, мерзавец, прямо в ухо. Когда наши ребята воевали в горах, немало тел поступало с осколочными травмами в грудь и живот — подрывались на так называемых растяжках.

— Михаил Васильевич, а бывает так, что пули й осколки остаются в теле. Если да, то что вы с ними делаете?

— Что делаем? — усмехнулся он. — Извлекаем. У меня этого смертоносного добра — целая коллекция. Сейчас покажу, — достал он пачку аккуратно пронумерованных пакетиков. — Вот пули калибра 5,45, вот — 7,62, а вот это — укороченные пули, их используют для бесшумной стрельбы. Ну, а эти явно не нашего происхождения, значит, стреляли из какого-то импортного оружия. Осколков, как видите, множество — и маленьких и больших, но все они стали причиной смерти.

А буквально на днях был уникальный в нашей практике случай. Только я начал работать с телом младшего сержанта Семенова, как вдруг вижу: на спине, чуть пониже шеи, из тела торчит граната от подетвольного гранатомета. Настоящая, боевая, к тому же неразорвавшаяся. Эти гранаты сделаны так своеобразно, что взрываются, только попав во что-то твердое, а тут она вонзилась в мягкие ткани и ожидала своего часа.

Вызвали сапера и начали колдовать. Я сделал надрезы, он смастерил проволочную петельку и миллиметр за миллиметром стал извлекать гранату наружу. Я схватил фотоаппарат и начал фотографировать каждое его движение... Обошлось, гранату вытащили, а потом отнесли ее подальше, и взорвали.

— Но ведь вы могли погибнуть! Я понимаю, если бы вытаскивали гранату из живого человека, а из трупа... Зачем? Парня-то уже нет.

— Вы хотите сказать, что гранату надо было взорвать вместе с телом? — строго спросил он. — Я бы этого не допустил ни под каким предлогом. А из живого человека гранату извлекали, это было во Владикавказе. Парнишку привезли с огромной опухолью в районе щеки. Сделали снимок и ахнули! За щекой — граната. Ничего, извлекли. Так что специалисты у нас высшего класса!

Бывает, правда, и так, что тела привозят, как мы говорим, с подарками. В горячке боя недосуг осмотреть карманы погибших, а там чего только не бывает. Недавно один мой коллега потянул из кармана убитого что-то вроде связки ключей, а это было кольцо гранаты. Лишь в последнее мгновенье догадались и вызвали сапера.

— Михаил Васильевич, а не сталкивались ли вы с фактами глумления, надругательства над трупами? Слухов об этом довольно много…

— Сталкивался, — вздохнул он. — И не раз. Отрезанные половые органы, отсеченные ушные раковины, отрубленные головы — к этому мы уже привыкли. Но когда в прямой кишке трупа обнаруживаешь сперму — это уже черт знает что! И все же факт есть факт, изнасилованные трупы поступали, и поступали не. раз.

— Есть другие, заставляющие задуматься факты, — вступил в разговор подполковник Щербаков. -— Наши разведчики заметили в Чечне каких-то людей с сосудами Дьюара. Это приспособления для быстрой заморозки тканей. Казалось бы, что тут особенного — заметили и заметили. Но когда к нам стали привозить тела с удаленной роговицей глаз или аккуратно вырезанными железами — это подтвердило предположение о том, что кто-то охотится за человеческими тканями.

А совершенно обескровленные трупы! Хорошо известно, что кровь мертвого человека в течение шести часов пригодна для переливания. Не удивлюсь, если выяснится, что кто-то занимается и этим.

— Еще одно порождение войны, — констатировал я.

— Уродливое порождение, — уточнил Михаил Васильевич. —  Других у войны не бывает. Уж мы-то это знаем, — вздохнул он и встал со скамейки. — Извините, но мне пора — ждет «юбиляр».

Как несколько позже выяснилось, «юбиляр» был из категории «желтых». Но давным-давно, когда парнишка жил на этой земле, был гражданином России и даже за кого-то голосовал, он случайно сломал ключицу и ему вставили спицу. Даст Бог, по этой спице выяснят его фамилию, узнают адрес, подготовят к отправке «груз 200» — и где-то, в каком-то уголке нашей горемычной Родины, на холмик со звездочкой рухнет еще одна русская мать, до хруста сожмет зубы почерневший от горя отец.

Единственным утешением их потерявшей смысл жизни будет возможность вспоминать детские проказы своего мальчика и ежечасно проклинать тех, кто затеял эту кровавую бойню.

 

* * *

Этот очерк был написан в разгар первой чеченской войны. Сегодня, когда полным ходом идет вторая, работы у Владимира Щербакова прибавилось: за полгода через его лабораторию прошло около 400 трупов. Нельзя забывать и о 263-х, лежащих в рефрижераторах с первой войны.

Владимир Щербаков за это время стал полковником, родителям стали показывать не только фотографии и видеокадры погибших, но и сами трупы... Самое же главное, экспертам лаборатории удалось вернуть имена 603-х погибших солдат, а это значит, что в разных уголках России появилось 603 свежих могилы, и матери смогут хотя бы так навещать своих сыновей.

музей події військова історія